Мармеладов говорит солидно, с достоинством. Он, пропащий, горький пьяница, философствует: «В бедности, — говорит он Раскольникову, — вы еще сохраняете свое благородство врожденных чувств, в нищете же никогда и никто. За нищету даже и не палкой выгоняют, а метлой выметают из компании человеческой, чтобы тем оскорбительнее было; и справедливо, ибо в нищете я первый сам готов оскорблять себя. И отсюда питейное!» Выделенные курсивом слова относятся к высокому стилю речи. Инверсия («из компании человеческой») — признак церковнославянского стиля речи. При речевой характеристике Мармеладова Достоевский использует прием контраста: «Позвольте, молодой человек, — обращается Мармеладов к своему собеседнику, — можете ли вы... Но нет, изъяснить сильнее и изобразите л ьнее: не можете ли вы, а осмелитесь ли вы, взирая в сей час на меня, сказать утвердительно, что я не свинья?» Здесь предельная, даже излишняя вежливость оборотов соседствует с грубой и уничижительной самохарактеристикой. Кроме того, его речь выдает в нем чиновника. Он употребляет клише — устоявшиеся обороты.
Речь Лужина нарочито вежливая, высокомерная, подчеркивающая более высокое положение. Высокопарная речь Лужина, содержащая модные фразы, в сочетании с его снисходительным обращением к окружающим, выдает его высокомерие и честолюбие. Он поучает: «Наука же говорит: возлюби, прежде всего, одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, но и дела свои обделаешь как следует и кафтан твой останется цел. Экономическая же правда прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем более устраивается в нем и общее дело. Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем...».
Продираясь сквозь рассерженную толпу, изобличенный в подлости, Лужин говорит: «Позвольте, господа, позвольте, не теснитесь, дайте пройти! И сделайте одолжение, не угрожайте, уверяю вас, что ничего не будет, ничего не сделаете, не робкого десятка-с, а напротив, вы же, господа, ответите, что насилием прикрыли уголовное дело... В суде не так слепы и...не поверят двум отъявленным безбожникам... обвиняющим меня...» Он злоупотребляет вежливыми формулами.
Соня Мармеладова — необразованная, простая девушка. Ее речь проста, сбивчива, она не знает «ученых» слов. Читает только Евангелие. Соня очень робкая, в ее речи много пауз: Я... я... зашла на одну минуту, простите, что вас обеспокоила, — заговорила она, запинаясь. — Я от Катерины Ивановны, а ей послать было некого... А Катерина Ивановна приказала вас очень просить быть завтра на отпевании, утром... за обедней... на Митрофаниевском, а потом у нас... у ней... откушать... Честь ей сделать... Она велела просить». «Откушать», «честь сделать», «простите, что обеспокоила», — обилие таких слов означает, что Соня — несчастное «бессловесное» существо. Часто она упоминает Бога в разговорных оборотах: «Бог этого не попустит!», «Господи!», охает или ахает, восклицает: «Ох, нет, нет, нет!», «Ох, уж не знаю!», «Ах, что вы, что вы!».
Характеристику речи Андрея Семеновича Лебезятникова дает сам автор. Лебезятников «был худосочный и золотушный человек, малого роста, где-то служивший и до странности белокурый, с бакенбардами, в виде котлет, которыми очень гордился... Сердце у него было довольно мягкое, но речь весьма самоуверенная, а иной раз чрезвычайно даже заносчивая, — что в сравнении с фигуркой его, почти всегда выходило смешно. Андрей Семенович был глуповат. Это был один из того бесчисленного и разноличного легиона пошляков, дохленьких недоносков и всему недоучившихся самодуров, которые мигом пристают непременно к самой модной ходячей идее, чтобы тотчас же опошлить ее, чтобы мигом окарикатурить все, чему они же иногда самым искренним образом служат». Его речи сумбурные, неясные, догматические. Он придерживается принципа «сегодня полезнее всего отрицать», лебезит перед всем, что носит имя «прогресса»: «Я первый, я готов вычистить какие хотите помойные ямы! Тут просто работа, благородная, полезная обществу деятельность, которая стоит всякой другой и уж гораздо выше, например, деятельности какого-нибудь Рафаэля или Пушкина, потому что полезнее! Все, что полезно обществу, то и благородно! Я понимаю только одно слово: полезное!». Лебезятников не только глуп, но и наивен: он отказывает Мармеладову в материальной помощи не потому, что скареден, а по «науке», согласно требованиям политической экономии, советует Соне прочесть «Физиологию» Льюиса. Подглядев, как Лужин сунул незаметно в карман Сони деньги, истолковал этот поступок как проявление благородства: «Вы желали избегнуть благодарности, я видел! ...да, мне это нравится!». Лебезятников приветствует стремление одного человека поддержать в трудную минуту другого, развивая на этом основании свою теорию «разумной нигилистической нравственности». В Лебе-зятникове Достоевский довел до предела абстрактное теоретизирование. Его слова: «Если убедить человека логически, что, в сущности, ему не о чем плакать, то он и перестанет плакать».